Смех сквозь слезы

Стенограмма встречи сектантов, посвященной десятилетию "открытых гонений" на Сретенско-Преображенское братство (часть1)

17 августа 2003г.

Дмитрий Гасак: Ну, что же, братья и сестры! Как сказал сейчас после вечерни отец Георгий, действительно, в этом году исполняется десятилетие гонений, которые были развернуты на отца Георгия и на все наше братство. Сегодняшнюю встречу мы решили посвятить истории Преображенского братства с тем, чтобы не просто отметить этот юбилей, но и вспомнить важные для нас и для всей новейшей истории нашей церкви моменты, чтобы постараться их еще раз, может быть по-новому, осмыслить, тем более, что здесь присутствует, я думаю, много людей, которые не только не были на службах во Владимирском соборе нынешнего Сретенского монастыря, но и в храме Успения Пресвятой Богородицы в Печатниках, так же, как не были, наверное, и в храме прп. Феодора Студита, не говоря уже о соборе Рождественского монастыря.

Далее текст представляет собой совместный рассказ нескольких участников и очевидцев о событиях 1993—2003 гг. Редакция сочла возможным указывать имя говорящего лишь в тех случаях, когда это существенно для понимания смысла и контекста реплик.

В этом году, а именно 27 октября, исполняется десять лет с того дня, когда патриарх Алексий II подписал указ о том, что отец Георгий снимается с должности настоятеля Владимирского собора бывшего Сретенского монастыря. Затем две общины в этих храмах были фактически соединены в одну в Успенском храме.
Мы постарались пригласить сюда, за этот стол, тех людей, которые непосредственно были связаны с историей Преображенского братства с самого его начала, с самых истоков. Всем братьям, которые здесь сидят, вы можете задавать вопросы. Нужно сказать, что вчера несколько человек пытались подготовиться к этой встрече и стали вспоминать, листать какие-то документы, доставать какие-то газеты, письма и пр. И получилось столько, что не то что часа-двух, но и дня бы, нескольких бы дней не хватило на то, чтобы рассказать обо всем подробно. Десять лет есть десять лет, особенно когда события касаются тысяч людей, можно сказать, даже десятков тысяч. Ведь только полное оглашение прошло более десяти тысяч взрослых людей. Конечно, судьбы их разные, кто-то уже отошел ко Господу, кто-то живет не в России и не в ближнем зарубежье, кто-то немощен, болен. Судьбы всегда разные, это естественно, но тем не менее порядок цифр достаточно важен. Поэтому мы решились вспомнить на фоне торжеств, связанных с 15-летием нашего Института (о чем мы специально будем говорить в начале декабря на актовом дне Свято-Филаретовского православно-христианского института), так вот, на фоне этой даты мы решились говорить и о том, что еще очень горячо, часто спорно, но что уже имеет для всех нас большое значение. Конечно, Господь выносит последний суд. Конечно, не впустую говорят, что история рассудит. (Правда, история — дело непростое, это знают все историки.) На Божий суд мы не претендуем, не дерзаем, но есть какие-то вещи, которые просто можно показать как факт, что мы и постараемся сделать.
Вообще переносить гонения свойственно всем христианам. Господь говорит: «Меня гнали и вас будут гнать». И еще сказано в Новом Завете: «Кто хочет жить благочестиво, тот будет гоним». Есть еще одна очень важная вещь, одно важное высказывание Священного писания Нового завета: «Горе вам, если все будут говорить о вас хорошо». Поэтому мы с самого начала понимали, что, придя в Церковь, придя ко Христу, мы, как говорится, «подставляемся», мы все входим в ту общность, в то общение, о котором и говорятся эти слова. В советское время все было очень понятно. Гонения шли извне.

0. Георгий Кочетков: Наверное, всем, кто пришел к сознательной, открытой вере, пришел свободно, не просто по инерции воспитания, в советские годы (таковых, я думаю, здесь даже и нет, или почти нет), так вот, для всех, кто пришел к вере сознательно, было ясно — кто враг, кто друг. И было понятно, почему. Мне, например, было понятно, почему с 1968 года мне пришлось переживать весьма длительные и неприятные гонения, скажем, от домашних своих и вполне определенным образом читать в те годы слова Евангелия, что «враги человеку домашние его». Это меня утешало (смех). Поэтому сейчас у меня очень хорошие отношения со всеми моими домашними. Потом, вспоминая свою же жизнь, я вижу, что вполне естественно, что когда я кончил институт и начал работать с 1972 года научным сотрудником в НИИ, с 1973 начались гонения. От кого? От представителей парткома, того-сего (мы ведь уж начали забывать все эти слова). Для того, чтобы не начались большие неприятности не только у меня, но и у моего начальника, начальник придумал послать меня в аспирантуру, куда я поступил в 1974 году и таким образом как бы немножко ушел «и от бабушки и от дедушки».

 Это были вторые большие гонения. Потом, естественно, когда я поступил — уже в 1980 году — в духовную академию, меня не смутило то, что КГБ потребовал моего исключения за несколько месяцев до окончания. Это было вполне логично, вполне естественно и это тоже было очень понятно. Прошли годы, пять лет невозможности устроиться на работу, невозможности служить, хотя я был в сане. И тем не менее я и служил как-то, неофициально, пусть не дьяконом, а чтецом, и работал и.о. главного бухгалтера. И т.о. с голоду не умер и за тунеядство посажен не был почему-то.
Но вот изменились времена. Советская власть «издала последний приказ» - всем приказала долго жить. Еще до этого, до 1988 года, начались какие-то разговоры: «А вдруг перестройка что-то изменит в церковно-государственных отношениях?» Никто в это не верил, конечно, - ни в какую перестройку, ни в какие изменения церковно-государственных отношений. Поэтому никто не спешил с выводами. Но я почему-то чувствовал волю Божью в том, чтобы собрать несколько «команд» для открытия храмов в Москве и, когда я был еще дьяконом и служил чтецом около своего дома, на Речном вокзале, мы начали ходатайствовать об открытии храмов, которые были закрыты.
Вдруг открылась возможность получить место дьякона. Правда, ехать до этого места от дома надо было четыре часа в один конец, но тем не менее. А буквально через год, уже в 1989 году, стало возможным то, что казалось совсем невозможным. Меня рукоположили во пресвитеры, дали приход — несколько кирпичей, поставленных друг на друга, т.е. останки церкви, где, как некоторые сидящие перед вами помнят, мы молились с радостью, с веселием духовным. На нас сверху падал снег. Кое-кому захотелось, я помню, снять все это на камеру, и я удивился, когда смотрел этот киноматериал, потому что кинокамера застывала от мороза и пленка приобретала соответствующий цвет — синела. (Смех). Шестопсалмие нам приходилось читать, естественно, с покрытой головой, ну, просто иначе было нельзя. Потом мы начали служить — как хорошо! - в подвале соседнего дома, потому что в таком как бы храме служить дальше было никак нельзя. Подвал нам какой-то дали. Ну, как дали? Мы его просто сами взяли. И начали служить литургию в этих катакомбах.

С самого начала я решил, что надо не реформировать что-то в церкви, а надо просто служить по совести. Я сразу стал по возможности максимально русифицировать все богослужебные тексты для того, чтобы, во-первых, я что-то понимал, и во-вторых, чтобы другие могли хоть что-то понимать — не думать, что они понимают, а понимать. И вот там, под трубами, из которых иногда капала вода на головы нашим братьям и сестрам, там мы и совершали наше служение в богоспасаемом граде Электроугли (простите за советское благозвучие, но что делать).

В это же время наши братья и сестры (а оглашение не прерывалось никогда с 1971 года) решили попробовать перевести меня в Москву. Мы открыли четыре храма. Все храмы древние, замечательные, XVI-XVII веков: начала XVI века собор Рождественского монастыря, великолепнейший храм — Владимирский собор бывшего Сретенского монастыря, рядом тоже храм XVII века Успения в Печатниках, XVII же века был храм Федора Студита. Всего четыре храма.

Мы предполагали, что братство многообразно, и, скажем, в одном храме, Владимирском соборе, где настоятелем был я, можно служить по-русски. В другой мы пригласили священника, который пришел в патриархию из старообрядцев — был такой отец Герасим Иванов в Рождественском соборе. В третий храм мы пригласили отца Павла Вишневского. Пытались в храм Успения в Печатниках, четвертый наш храм (было четыре общины) пригласить отца Виталия Борового. К большому сожалению, он тогда отказался. И получилось так, что я стал настоятелем двух храмов, двух самостоятельных общин. Вторая община была «приписная» община храма Успения в Печатниках. Но туда нас никто не пускал: там был музей Морфлота, ведомственная выставка и т.д. Мы туда ходили крестными ходами, по Большой Лубянке, топали по лужам. И вроде бы все шло нормально.
Конечно, когда мы пришли во Владимирский собор Сретенского монастыря, там сидели реставраторы из Грабаревских мастерских. Мы были уверены, что культура, музейщики с церковью поладят быстро. Получилось, естественно, наоборот, потому что это были советские музейщики, это была советская культура. То хорошо скрываемое, что мы увидели за стенами, нас, конечно, повергло просто в шок. И мы понимали, что они будут бороться, они не будут нам отдавать этот храм. Вообще за каждый храм пришлось бороться очень непростым образом. Но у нас был принцип: во-первых, не употреблять насилия. В то время было очень принято, как вы знаете, просто выгонять старых хозяев на улицу, кем бы они ни были, и захватывать храм — часто с помощью казаков, уже тогда неожиданно объявившихся на нашей земле, или каких-нибудь других молодчиков. Церковные деятели не брезговали ничем, и никому за это ничего не было ни со стороны государства, ни со стороны церковных властей. Так вот, мы не хотели идти этим путем принципиально. И второе, что мы постановили для себя: мы будем отвечать на любую клевету на церковь. Если на нас будут клеветать открыто, мы будем всегда отвечать. Это получилось. Не было ничего такого, что бы звучало как клевета на церковь в связи с нашим пребыванием в этих храмах в центре Москвы и что не получило бы так или иначе своего ответа в прессе, или на телевидении, или на радио.

Друзья у нас были, действительно, замечательные — со времени последних месяцев служения в Электроуглях к нам в братство неожиданно пришел С. С.Аверинцев. Это иначе как чудом назвать было нельзя. Я до сих пор не могу вместить этого, но это было именно так. Вдруг появились другие замечательные люди, которые сейчас часто поддерживают нас — Никита Струве и т.д.

И все было вроде бы ничего, но как-то не ладились у нас отношения с благочинным. Благочинным был некто прот. Владимир Диваков, у которого были довольно сложные отношения с патриархом. (Помню, патриарх на него очень сильно ругался за то, что он не восстанавливает свой храм Большого Вознесения, в котором якобы венчался Пушкин.) Но что-то менялось, и этот священник очень быстро пошел вверх. Все, что мы делали, а что мы делали, я сейчас расскажу — все это я со свойственным доверием к власти рассказывал в патриархии тогда епископу, ныне архиепископу Арсению. И он мне как-то помогал. Говорил: «Вот вас там обвиняют в том, что у вас есть арка, где должны быть царские врата. Иконостас не сохранился, пустое место, глухая стена, боковые двери. А в центральной арке вы поставили только небольшую низкую преградку. А у митрополита Никодима в домовом храме вообще не было никакого иконостаса, там только преградка была». Я говорю: «Да, действительно, я учился в Ленинграде, я помню это». Он говорит: «Вот вы и напишите, что вот, у вас такой миссионерский храм, в котором с миссионерской целью происходит богослужение русифицированным образом так, чтобы люди могли соучаствовать в нем». Мы написали такое большое объявление, помню, повесили его в притвор. Правда, он меня тогда предупреждал: «Это все хорошо, но я вам все это говорю устно. Если что — я ничего не знаю». Я говорю: «Ну, конечно, владыка, разве может быть наоборот?» (Смех).

Однажды я увидел его в нашем храме. Я поворачиваюсь, чтобы дать возглас «Мир всем» и вдруг смотрю, он стоит у входа, так запахнутый — не видно, что архиерей, как будто дьякон некий зашел деревенский. Кто-то его узнал, ринулся под благословение. Он, конечно, тут же отшил сего наглеца-огольца, но потом кто-то из наших к нему подошел, все, что нужно, обговорил, даже спросил: «Ну, как?» - «Как? Ничего», - говорит, -«только непривычно. Но ничего, все нормально». И вот это «все нормально» продолжалось до 1993 года.

Вы помните события 1993 года. Октябрь. Пушки стреляют в центре Москвы. Канонаду слышно у нас в храме, где в это время проходила большая международная конференция, - Афанасьевские чтения, посвященные юбилею отца Николая Афанасьева. (На сына отца Николая, который приехал на конференцию из Франции, все это произвело колоссальное впечатление.) В этом же самом месяце неведомо ни для кого из нас патриарх подписывает указ о том, чтобы меня вместе с общиной перевести в храм Успения в Печатниках, т.е. в мой же, собственно, храм, утверждая, что это один храм, один приход. Слухи-слухи-слухи ходили вокруг нас. Мы действительно совершали Евхаристию очень дерзновенно. Русифицировано, с открытыми царскими вратами. Как я открывал эти маленькие воротца перед престолом перед первым возгласом, так я их закрывал только после отпуста на всех службах. И мы никогда не совершали вместе вечерню и утреню. Мы вечером совершали вечерню, утром утреню, даже Великим постом. (Поэтому мы практически не служили литургию Преждеосвященных даров, это понятно, потому что это вечерня с причастием, или служили один раз за весь пост, не больше.) Мы брали благословение патриарха и на членство в приходе, (и есть это благословение, как вы знаете) и на служения, скажем, в Великий четверг литургии после вечерни вечером, и это благословение каждый год получали. И несколько лет это как-то неплохо проходило.

Потом вдруг патриарх прислал нам такое послание, где просил предоставить тексты русских переводов нашего богослужения для их рассмотрения и утверждения. Мы все написали, но проблема была в том, что у нас не было русских переводов, это была настоящая русификация славянского текста. Т.е. мы уже почувствовали, что информацией патриарх не владеет. А я все эти годы просился на прием к патриарху, чтобы лично рассказать о том, что мы делаем, и всегда получал отказ.

Потом мы сделали некую глупость. Наш староста немножко «распушил хвост» и в присутствии благочинного на очередном годовом собрании в конце 1993 года сказал, что вот, мы начали совершать евхаристию в храме Успения в Печатниках. Какой ужас был в глазах о. Владимира Дивакова, можно себе представить. Как это? Мы еще и расползаемся! Я думаю, что это в большой степени и стимулировало дальнейшие события. Я продолжал просить о встрече с патриархом. И вдруг мне сказали: «Хорошо, встречайтесь». А перед этим, как всегда в конце года, было епархиальное собрание. Я пришел на него как настоятель, вместе со старостой и вдруг слышу из уст патриарха, что в Москве есть некий приход, который почему-то называет себя миссионерско-общинным, но который является на самом деле каким-то новообновленческим. И говорит дальше какие-то вещи, для нас, мягко выражаясь, странные. Т.е. впервые о том, что мы делаем, пусть без наименования прихода, без упоминания имен, персоналий и личностей патриарх вдруг заговорил со своей высокой трибуны в крайне негативном духе. Это был плохой фон для встречи с ним, для того, чтобы ему рассказывать о чем-то. Уже было ясно, что что-то происходит не так.
Так вот, в конце декабря 1993 года я с патриархом встретился, впервые в жизни и единственный раз в жизни. (Голоса: Именно за это — «мы с патриархом…») А, да, правда, действительно. Ну, я думаю, не за эту фразу мы пострадали, но она была «пришита» нам сразу, как и кто это вы такие, что вы с патриархом встретились?

(Виктор Котт: Нужно говорить: «Он принял меня», - Вас же учили!)

Да, вот видите, я плохой ученик, до сих пор не выучился, как надо говорить. Целый час или полтора мы говорили с ним совсем не по делу, в присутствии о. Владимира Дивакова — это не была личная встреча. 0. Владимир Диваков уже все, как надо, подготовил. Я же не знал, что подписан указ о переводе. А патриарх мне представил подметное письмо, мол, читайте и оправдывайтесь. Позже я выяснил: это было письмо, подписанное Алма-Атинским и Казахстанским архиепископом Алексием (Кутеповым). Я не знал, что его подписал архиерей. Мы вели в Алма-Ате оглашение, и я никак не мог себе представить, что человек, с которым мы находимся в хороших отношениях, у которого каждый раз брали на все благословение, напишет, что «к нам в епархию вламываются из других епархий люди, действуя без благословения» и т.д. Ведь все было прямо наоборот. Я знал, что там уже созревают какие-то темные силы, но я никак не думал, что это письмо подписано архиереем. Патриарх меня спрашивает: «Так это было?» Я говорю: «Да нет, это все чушь, ничего подобного, все прямо наоборот».

Он еще упомянул о том, что я где-то высказывался в журнале «Новая Европа» о каком-то сотрудничестве иерархии с КГБ. Я говорю: «Ну, да. Я защищаю иерархию». Я же написал там, что… Как я сказал? В редакции Виктора Константиновича я сказал, что на больных не обижаются, когда они бредят. Поэтому иерархию надо защищать. Если твои родные что-то делают неладно и говорят что-то не то, но это делают в бредовом состоянии, ты же не будешь обижаться на это. Патриарха, видимо, не очень устроило это объяснение. Я говорю: «Я писал опровержение. Там были какие-то искажения». Действительно, были искажения в опубликованном тексте, которые могли обозлить кого угодно, но это уже тонкости.
Мы ни о чем приходском не говорили —ни об общине, ни о богослужении, ни о катехизации. На катехизацию у нас было благословение, на институт у нас было благословение, на братство «Сретение» у нас было благословение патриаршее — на все у нас было патриаршее благословение. Только в самом конце мы заговорили о русском языке. Патриарх вдруг сказал мне, что однажды ему пришлось служить по-эстонски — «на этом ужасном языке». Я ему сказал: «Простите, Ваше святейшество, я не могу об этом судить, потому что я не знаю этого языка». Это его еще больше разозлило. Он сказал: «Ну, мы с Вами еще поговорим». И на этом мы простились. Ну, поговорим и поговорим о богослужении — хорошо, прекрасно, почему нет? «Мы еще встретимся, мы еще поговорим», - сказал он.

И вот когда 19 января к нам в храм пришла съемочная группа, то я сказал, что вот да, мы встречались с патриархом, и патриарх интересовался русским богослужением, еще предполагается встреча на эту тему с патриархом. И все, и побежал я служить литургию, потому что уже, как всегда, опаздывал — было огромное количество исповедников. Этот материал прошел по второй программе телевидения и был кем-то в патриархии интерпретирован очень интересно, что якобы я устроил пресс-конференцию после встречи с патриархом, где рассказал обо всем, о чем мы говорили, в связи с чем патриарх больше никогда принимать меня не будет. Во всем этом, понятно, все неправда, кроме последнего.

Продолжение совместного рассказа

Потом к нам пришел такой замечательный, щупленький батюшка, звали его иеромонах Тихон Шевкунов, вместе с кем-то еще, и стал о. Георгия убеждать: «Ну, вот видите, вот Вас ведь вызвали на епархиальный совет, Вам ведь уже сказали, что с патриархом Вы не встретитесь, Вам выдали указ о том, что Вы должны перейти в храм Успения. Так надо же действовать. Давайте! Я должен здесь служить, меня сюда назначают», - говорит скромно отец Тихон, ласково так. А мы его не знали и знать не очень думали. Что и кто за ним стоит, мы, конечно, не знали. Мы не знали, что за ним, как говорится, вся Большая Лубянка, уж не говоря про Чистый переулок. (Как он потом уже, похваляясь, говорил: «Я к патриарху в кабинет дверь открываю левой пяткой». Может быть, оно и так. Он оказывал патриарху финансовые услуги, т.к. был связан не только с КГБ, но и с мафией, и с банками. Если вспомнить, что такое конец 1993 — начало 1994 года, все станет понятно. Так все начиналось 10 лет назад).

0. Тихон говорил: «Я буду служить в этом храме». 0. Георгий отвечал: «Но я просил же Святейшего о встрече, чтобы объяснить ситуацию, что здесь у нас еще институт и масса всяких детских духовных учреждений, то, се, и что просто неправда, что у нас в двух храмах только один приход».

Связанные с этим и последними волнами гонений указы опубликованы в трех выпусках сборника «Христианский вестник» -ХВ-1, ХВ-2 и ХВ-3. Это сборники, где даны важнейшие документы, связанные с этой историей. Причина, т.е. повод, была очень интересная: «В связи с созданием подворья Псково-Печерского монастыря, который находится в очень тяжелых условиях существования, нуждается в доходах, Мы предоставляем ему собор Сретенского монастыря со всеми прилегающими к нему помещениями», а приход пусть остается в храме Успения. Там, правда, не упоминалось о том, что этот храм был недоступен, потому что там был музей, и никого на порог не пускали. У нас было буквально 20 квадратных метров, где мы могли как-то служить.
Пока мы вели устные переговоры с отцом Тихоном, мы ему говорили, что мы не уедем и мы не откроем ему Владимирский храм. Пусть патриарх даст официальную бумагу о том, что о. Тихон должен здесь служить, а о. Георгий должен служить, скажем, в храме Успения. И очень долго никакой бумаги официальной не было. И мы подумали: «Это вполне естественно. Патриарх же не может выполнять функцию уполномоченных совета по делам религий. Он же не может уничтожать живое евхаристическое собрание. Было больше их в Москве, а станет меньше. Так делали КГБ-шники в советское время. Это невозможно!»

Накануне Сретения мы не открыли храм пришедшим с отцом Тихоном людям. Мы совершали вечерню в храме Успения, а Владимирский храм был просто закрыт. Там сидел один оглашаемый, по профессии милиционер. Он сидел там в форме. Но когда на следующий день о. Георгию принесли официальную бумагу от патриарха…

О. Георгий Кочетков: Я действовал как законопослушный и всегда подчинявшийся иерархии человек. Ну, было сказано «сослужить» с о. Тихоном на Сретение, я и сослужил. Некоторые из вас помнят, как это происходило. На день праздника в храм пришли казаки с нагайками, какие-то корниловцы и черносотенцы пришли. Многих из них туда просто-напросто согнали. И мы слышали все их разговоры, они же не знали, кто свой, кто чужой. Некоторые из них говорили: «А чего мы их гоним-то? Священник как священник, православный…» Им отвечали: «Нет, это жидовствующие! Это с XV века такая ересь есть на Руси» (общий смех). Так им объясняли. «А, тогда понятно».

Интересно, что перед такой литургией вдруг был звонок: звонила супруга Александра Исаевича, Наталья Дмитриевна Солженицына. Я ей объясняю: «Вокруг храма вот такое происходит. Что мне делать?» Ну, мы с ней поговорили. Она все быстро поняла. Понятно, что они в то время были еще не в России и помочь ничем не могли. Конечно, как только все это произошло, нас заставили оттуда уехать, и мы уехали. Не быстро, конечно, очень медленно мы уезжали, но уезжали. Понятно, что этим заинтересовалась и пресса, и люди заграницей. Поднялась большая волна. Многие самые авторитетные люди выступили в нашу защиту, в т.ч. митр. Антоний Сурожский вместе с советом всех церквей Великобритании. Была бумага и от всего клира Сурожской епархии во главе с митрополитом Антонием, и бумага от Совета церквей. Были письма из Парижа, не только от Струве. Были письма от Аверинцева и других академиков, ученых, писателей, деятелей культуры и искусства и от священства. Но любое высказывание в нашу защиту вызывало лишь самую негативную реакцию. Ну, может быть, что-то вам почитать, чтобы вы почувствовали дух эпохи.

Читается письмо от клира Сурожской епархии и от архиеп. Михаила (Мудьюгина).

Продолжение совместного рассказа

Еще была попытка собрать подписи духовенства. 34 священнослужителя, причем все очень известные, подписались под письмом в нашу защиту. Потом ни один из них не остался без «внимания» со стороны высшей церковной власти, был удостоен им так или иначе — кого-то начинали гнать прямо, кого-то не прямо. Положение этих людей было очень разным, но все ощутили на себе, так сказать, последствия этих своих подписей. А суть письма, мягкого по тону, конечно, была только в одном: призыв к разговору об этом, обо всем, что делается в нашем приходе: надо говорить об этом, надо обсуждать это в церкви, надо диалогизировать, и только это и требуется.
Потом начались трудные годы. Мы Божьей милостью неожиданно быстро освободили храм Успения, буквально в течение года. Как мы освободили Владимирский собор и полностью его восстановили, так и Успенский храм. И оказалось, что туда помещается не 50 человек, как думали люди, которые нас туда переводили, а до тысячи. Это было разочарование для них. Но, правда, мудрый отец Тихон Шевкунов, еще пока выгонял нас из Владимирского собора, нам говорил: «Берите, берите все, все свое берите в храм Успения. Все берите! Мы все равно у вас все заберем вместе с храмом Успения!» Еще в начале 1994 года он пророчески предвидел каким-то неведомым нам путем события середины 1997 года. Конечно, он угрожал мафией. Ну и что же? Мало ли чем он угрожал? Угроз было много, угрозы были самые разные. Позже мы узнали, что в одном из монастырей даже как бы готовилась команда для физического устранения отца Георгия. Но — не имей сто рублей на Руси, а имей сто друзей. Это закон жизни в нашей стране, в нашей церкви тем более. Поэтому, конечно, о. Георгия сопровождали везде, днем и ночью. Он не оставался никогда один не только из-за своего диабета, что, действительно, требует постоянного внимания днем и ночью, но еще и по этим соображениям. Он никогда не выходил на улицу, чтобы рядом не шел кто-то из наших братьев. Он тогда над этим посмеивался, но потом узнал, что действительно, не все было так уж фантастично, как некоторым казалось.

Очень интересно, что у нас всегда, когда шла Светлая седмица, как вы знаете, всегда светило солнце. И когда были праздники наши престольные, тоже было всегда солнце. И первый раз на Владимирскую полил совершенно страшный ливень, когда отец Тихон с самой Владимирской иконой шел крестным ходом из Кремля впервые во Владимирский собор Сретенского монастыря. Он шел, конечно, с копией. Ливень был просто ужасный. С тех пор эти крестные ходы, которые, видимо, хотели возродить по дореволюционному примеру насельники новоявленного подворья Псково-Печерского монастыря, не проводились.
Конечно, очень быстро бывший Сретенский монастырь превратился в просто Сретенский монастырь, отец Тихон стал его наместником, настоятелем — патриарх. Конечно, то, что мы увидели, нас потрясло и шокировало. Здесь сидит Володя Якунцев, он жил тогда в нашем «красном доме», он бы лучше рассказал. Он человек аскетического настроя, с соответствующим пиететом перед монахами, монастырями. И в первую же ночь он услышал: «Глас девятый. Шумел камыш…» Буквально. Понятно, что когда он с самого начала увидел в стельку пьяных монахов, которые пели на «девятый» глас «Шумел камыш…», его иллюзий как-то поубавилось. Он даже сделал дерзновенную попытку их сфотографировать, пришел, открыл дверь и — пш! Тут они немножко обиделись… Много можно рассказывать, просто нет сейчас времени.

На нас началась массированная атака. Нам приклеили ярлык некоего «неообновленчества». Ведь все это разрабатывали идеологи с Большой Лубянки и с Чистого переулка, сами же понимаете. Поэтому нужна была идеология, нужно было это как-то обозвать. Если между собой они называли нас жидовствующими, этого же нельзя было открыто сказать — неприлично, неудобно. А открыто это называлось «неообновленчество», хотя знающие, что такое обновленчество, удивлялись — какое отношение это имеет к нам? Никакого. Тем не менее, это были годы, когда в церковь приходило много людей, которые ничего толком не знали, как, впрочем, не знают и сейчас.
В 1994 году собралось сразу несколько конференций. Первая была какая-то мелкая, проба пера против нас. А о второй мы вдруг узнали за несколько дней — узнали, что Тихоновским институтом, который мы считали дружественным, собирается конференция, которая называется «Единство Церкви». И нас туда приглашают на выступление. 0. Георгий написал доклад со всеми аргументами, с рассказом о том, что надо делать в нашей церкви. И вдруг накануне, буквально ночью перед открытием конференции ему позвонил один знакомый священник и сказал: «Отец Георгий, будьте осторожны, это чистой воды провокация, подстроенная специально под Вас». И за ночь о. Георгий написал другой доклад.

Давид Гзгзян: Там дело было так. Отец Владимир Воробьев выступил с идеологическим концептуальным докладом, в котором привел классификацию расколов. Вообще все это происходило под соусом того, что здесь разоблачают раскол. Это был мой четвертый год пребывания в церкви, но уже тогда меня потрясло, прошу прощения, невежество тех, кто все это затевал. Все шло к тому, что действительно, если бы отец Георгий выступил с тем докладом, который он готовил, то там бы весь этот ушат помоев, который должен был быть вылит, прозвучал бы как бы внешне к месту, но только для абсолютных невежд.
Но надо еще представлять себе обстановку. Двухъярусный зал в гостинице «Даниловская», на территории Даниловского монастыря (сразу надо соображать, что значит — гостиницу «Даниловская» предоставили Свято-Тихоновскому институту под это дело, уши настоящих устроителей, понятно, уже торчат). Туда пропускали по пропускам и только благодаря тому, что на входе стояли два наших брата, которые затесались в Тихоновский институт — действительно, он тогда воспринимался все-таки не как враждебный, а как приятельский — и хотя у устроителей было намерение группу поддержки не пускать, тем не менее мы просочились в каком-то количестве.
И надо было видеть этот зал. Это было, конечно, зрелище. Внизу сидел «цвет», прошу прощения, московского духовенства во главе с Шевкуновым, а задние ряды партера и весь амфитеатр — это был студиозусы и сочувствующие Тихоновского института. Картина была просто феноменальная. Четыре архиерея, причем в т.ч. туда вытащили престарелого епископа Василия Родзянко. Он плохо понимал, что происходит. Он был в президиуме, как-то все больше почивал. Я это все более-менее перенес исключительно потому, что тогда у меня церковная реакция была медлительна. Я смотрел на все это буйство как бы немного отстраненно. Некоторые, в основном, сестры, у нас погорячее, они не выдерживали и тоже кричали в ответ на это.

Но там еще, так сказать, в пару к отцу Георгию чехвостился, прошу прощения, отец Александр Борисов. К тому времени он успел издать известную книгу «Побелевшие нивы», где на суперобложке была фотография отца Георгия. И началось. Потом выяснилось, что все звучало вхолостую. А доклады, с позволения сказать, этой братии, пришедшей разоблачать очередной раскол, выстроены были просто жутко: сплошные лозунги, идеология, некоторые заканчивались, действительно призывами «Долой!», «Доколе?» и т.д. Но все-таки это еще был 1994 год и выглядело это убого, потому что они же пытались соблюсти какое-то лицо, придать этому видимость какой-то научно-богословской конференции и позвали туда людей приличных. Помимо отца Георгия, А. М.Копировский тоже выступал, еще один наш брат выступал — Леша Костромин, но он о языке говорил, были люди нейтральные. Был там, например, профессор Осипов из МДА, человек очень многими уважаемый, но при этом не ангажированный совсем. Он выступил приблизительно так: «Что вы тут вообще, осатанели? Набросились на каких-то батюшек. Вы походите по московским храмам, посмотрите. Вас устраивает то, что там творится? Или на Украине». Вот в таком ключе. Т.е. там звучали еще такие ноты.
0. Георгий выступил с другим докладом, но тот другой доклад я очень хорошо помню. Он состоял из цитат. Одни цитаты. Апостол Павел — знаменитая цитата об обновлении, Константин Леонтьев. Разные люди, представители даже разных идеологий.
В общем, у устроителей все это вышло жутко убого, но для тех, кто ничего подобного раньше не видел, как для меня, это был очень полезный опыт. Такого буйства просто никогда человек не может представить, пока своими глазами не увидит. Но зато тех, кто все это видел, потом уже, например, не удивляла деятельность московской богословской комиссии о. Сергия Правдолюбова. Когда они сделали в 2000 году свои выводы, сразу все вспомнилось, сразу возникли живые портреты кадров, которые это делают, их, прошу прощения за прямоту, интеллектуальный уровень. Несмотря на то, что отец Владимир Воробьев — кандидат физико-математических наук, он, например, выступал с докладом, который был напрочь лишен логики. Это отличительное свойство вообще разоблачительных кампаний. Как только надо кого-то заклеймить, там уже все — пробки и катушки летят, и ничего не получается. Но вот чем знаменателен факт этой конференции: эта кампания лично против батюшки, и т.о. против всего нашего движения приобрела откровенный характер оголтелости. Было понятно, что с этого момента люди не будут стесняться ничего вообще.

Продолжение совместного рассказа

Отец Леонид Кишковский сказал, что это собрание — «духовный большевизм». 0. Леонид Кишковский в Американской автокефальной православной цекрви — то же, что у нас митрополит Кирилл, председатель отдела внешних церковных сношений, т.е. очень влиятельный человек, которого, ко¬нечно, тут же «поставили на место». Там вообще на лица не смотрели. Достаточно было чуть-чуть за нас вступиться, тут же люди получали в нос, невзирая на саны и ранги. Вот и его тоже тут же понесли по матушке: не вам, американцам, нам указывать, что такое духовный большевизм. А он, как вы помните, это старая фамилия из русской эмиграции. (Нас многие из американских эмигрантов поддерживали, прежде всего о. Иоанн Мейендорф, но он, к сожалению, умер раньше, в 1992 году).

Интересно, что потом вышла книжка «Единство церкви» как бы с докладами. Но мы ведь записывали сами эти доклады, у нас уже в то время хорошо была поставлена работа. Мы все записывали. И конечно, как вы понимаете, опубликованные тексты очень существенно не совпадают с теми, которые там прозвучали реально, которые были жизни. Некоторые не были включены вовсе, некоторые были сокращены, многие были очень сильно отредактированы, в т.ч. главных деятелей всего этого мероприятия, бывших наших приятелей о. Дмитрия Смирнова и о. Аркадия Шатова. Правда, мы в нашем журнале «Православная община» - надо же было отразить это великое событие — дали не только два текста о. Георгия: и тот, который готовился, но не прозвучал, и тот, который прозвучал, но и текст доклада «противной стороны» - отца Аркадия Шатова, но по нашим пленкам, по записи.

0. Георгий Кочетков: Я помню, когда я об этом сказал отцу Аркадию Шатову где-то на Кипре, на генеральной ассамблее Синдесмоса, что вот, мы расшифровали и опубликовали Ваш доклад вместе с другими материалами конференции, покуда все это прозвучало публично —ух! Да… Так сказать, реакция не замедлила долго ждать. Если уж они не стеснялись шельмовать таких высокопоставленных людей, как отец Леонид Кишковский, то что уж говорить о нас грешных!

Продолжение совместного рассказа

Мы явно были «не ко двору», мы явно были «не в струю». Нам все время намекали: «Вы не понимаете, какие силы против вас. Если бы вы знали, какие силы против вас, вы бы тут же в пепле, разодрав одежды, покаялись».

Надо сказать, есть еще один важный маленький нюанс — из этих истоков, из этого начала, потому что корень был самый важный. Потом из него все росло и растет до сих пор. В январе 1994 года, когда о. Георгия вызвали на епархиальный совет, чтобы вручить указы патриарха, это было отвратительное, просто отвратительное собрание, где никто никого не слушал. Они все время о чем-то упоминали, но замалчивали, как-то так прикусывали язык. И о. Георгий не мог понять, о чем идет речь. «Вот, о вас говорят то-то, вот о вас пишут то-то, вот, вы служите на языке сутенеров и банщиков в Сандунах». Это цитата. Только потом стало известно, откуда это.

Именно к этому собранию была выпущена специальная статья Исатова в замечательной газетке, которая называется «Русский Вестник». Такой националистический оголотелый черносотенный орган. Мы в этом убедились, путешествуя по этим местам. Оказывается, члены епархиального совета Москвы были настроены перед тем, как там появился о. Георгий, и проинформированы по статье в «Русском Вестнике», только они не хотели об этом открыто говорить. Т.е. можно себе представить обстановку епархиального совета Москвы в то время.

С тех пор, с 1994 года, и до сих пор безостановочно каждого клирика, принимаемого в Москву (а открывались сотни и сотни приходов, и рукополагались новые люди, и принимались из разных епархий) спрашивали: «Каково Ваше отношение к Кочеткову, его деятельности, его братству и т.д.?» И достаточно было не только сказать что-то более или менее положительное, это вообще исключено, но даже просто, например, сказать: «Я ничего не знаю об этом. Может быть, можно так, а вот я по-другому действую. Я считаю, что нужно по-другому», этого было достаточно, чтобы человека в Москву не взяли. До сих пор спрашивают. Даже люди, кончившие тихоновский институт, но проявившие когда-либо какой-либо интерес к нам, заведомо лишались и лишаются всякой надежды на служение в Москве, даже если они в Москве прописаны. Есть совершенно конкретные примеры. Те люди, которые учились, получив, скажем, рекомендацию о. Георгия, в ПСТБИ до конца 1993 года, потом были совершенно бессовестно просто изгнаны из этого института, например, с факультета церковных ремесел. Сами понимаете, что ремесла не могут выдержать никакого неообновленчества, кочетковства и т.д. Поэтому ситуация в Москве самая плохая, но на Москву, к сожалению, слишком многие смотрят не только в России и не только в ближайших от Москвы епархиях и городах.
Это все тянулось до 1997 года. Выпускались книжки «Антихрист в Москве», «Протестантизм восточного обряда», «Сети обновленного православия» - самое любимое чтение православного народа. Почти все эти книги изданы без благословения патриарха. Обратите на это внимание, эти основные книги все были изданы без благословения патриарха, но это не мешало им продаваться во всех храмах не только Москвы, но и во всех других епархиях. Тираж был 10—15 тыс. экземпляров. Это было такое распределение по всем приходам. Можно было в приходе Библию не найти, но эти книги можно было найти во всех местах.

Потом уже архиепископ Арсений признался: мы вам сделали рекламу мировую. (Смех) И ведь и правда сделали, у нас бы никогда таких средств не хватило. Скажем, в передаче «Русский Дом» говорилось как-то, что «за ними стоит вся мощь Ватикана» -не за «Русским Домом», конечно, а за нами. (Смех) И т.д. и т.д. Если сейчас пересказывать весь бред и всю фантастическую совершенно кампанию, то это просто невозможно. Понимаете, нельзя придумать таких вещей. Нужно иметь определенный склад ума, характера и, видимо, специфический опыт работы. Конечно, отец Тихон Шевкунов — человек умный, в отличие от многих его, так сказать, подельников. Он все планирует. Он нам всегда заранее говорил: «Тогда-то вас выкинут оттуда, вот тогда-то — оттуда, вот тогда-то будет то-то». Они устраивали погромы. Действительно, один раз выкинули со второго этажа на первый и иконописную мастерскую со всеми иконами, и всю библиотеку нашу и т.д. А почему нет, собственно говоря? Мы говорили о том, что это погром, это и был настоящий погром. Приходил Диваков, смотрел, и другие приходили, они не нашли, естественно, никакого погрома: нет, что-то где-то случайно немножко не так, но мы ничего не знаем. Но у нас до сих пор сохранились фотографии.
Мы долго тянули с институтом — его помещения больше года оставались на территории Сретенского монастыря. Потом о. Тихон пошел даже на то, что на некоторое небольшое время дал нам маленькое помещение на Мясницкой улице для того, чтобы туда свезти вещи. После этого мы поняли, что скоро к зиме все останется «под небом голубым». И мы стали собирать средства на приобретение помещения для института. Тогда у нас еще был Успенский храм и в храме Успения о. Георгий мог выступить с амвона с просьбой о пожертвованиях в адрес всех прихожан нашего храма и нашего братства. И действительно, хотя в абсолютно денежном выражении это была не очень большая сумма — вы сами понимаете, как люди живут у нас — но это были искренние пожертвования от многих и многих людей, которые иногда готовы были снять свои обручальные кольца, свои серьги буквально, тут же в храме, отдать какие-то фамильные ценности, т.е. как на войне.

Вот ощущение, что мы на войне, что это — война, возникло сразу с конца 1993 — на¬чала 1994 года. Ну, а коли война — значит, нужна тактика и стратегия. И она у нас была. Сейчас можно сказать об этом открыто. Мы, например, всегда были за мир. Мы всегда были готовы совершенно искренне пойти на мировую. Мы выработали молитву за врагов. Нам было очень важно самим не заразиться той злобой и теми страшными греха¬ми, которые ежедневно в том или ином случае проявлялись. Но мы понимали, что результаты «мирных переговоров» будут в той или иной степени зависеть оттого, как дела идут «на фронте». Если мы не будем воевать, если мы не будем сопротивляться, то никакого мира мы никогда не увидим. Это стало нам ясно очень быстро. Мы поэтому вели и информационную войну. Нас этому быстро научили, особенно после событий 1997 года, когда мы очень много проворонили, а уже начиналась эпоха интернета. Так, вдруг мы получили из-за границы совершенно жуткую реакцию на то, что произошло в середине 1997 года, 29 июня, от иностранцев, которые утверждали, что мы там били какого-то священника и т.д. и т.д. Мы думаем: откуда эта клевета? И вдруг обнаружили: в интернет поставил один священник, друг о. Дмитрия Смирнова, эту клевету — первым! Т.к. события были очень громкие, то это и читали. А мы ничего не поставили, просто мы не работали с интернетом. Вот тогда мы уже поняли, что информационная война — это самая настоящая война. Что люди в первый раз прочтут, по тому они, к сожалению, во всем мире и судят. И мы стали работать на опережение. Мы стали помещать смелую открытую информацию для того, чтобы не повторились наши ошибки середины 1997 года, когда мы вели себя очень расслабленно.

Надо сказать, что события 1997 года были более тяжелыми, чем конца 1993 — начало 1994г. Потому что когда нам в конце Великого поста в Великую среду вечером вдруг прислали второго священника, было сразу ясно, что это чужой человек. Но мы немножко недооценили это. И тут сыграло свою роль наше прекраснодушие, специфически русское. Мы же ему покажем, как хорошо может быть в церкви. Он же еще молодой человек, которого только что рукоположили, который будет совершать свою первую литургию как священник у нас в Великий четверг! Мы были уверены, что что-то сдвинется. Он происходил из баптистской среды. Как позже выяснилось, человек не вполне душевно здоровый. Он «дал нам прикурить» с первой службы, в Великий четверг. Мы служили утреню, потому что литургия в этот день, естественно, должна была быть вечером с вечерней. И когда мы совершали эту потрясающую, изумительную утреню Великого четверга, уже по тем замечаниям, которые он делал о. Георгию у престола, о. Георгий все понял сразу и понял, что он ничего здесь сделать не сможет, что здесь если кто-то что-то сможет сделать, то только народ. К сожалению, услышан он не был.
Когда в 1994 г. мы закрыли под Сретение Владимирский собор, шла речь и о том, что «…в патриархии, пока, во всяком случае, будет этот патриарх, нам этого никогда не простят. Это будет война до конца». Так оно и оказалось. 10 лет это длится, никаких компромиссов никогда не было. Если они и отступали, то по необходимости, потому что где-то мы наступали, но не потому, что хотели отступать. Читать далее