Дневники о. Александра

Модная книга: дневники Александра Шмемана. Дневники всегда пишутся конечно и для себя, и для того,что бы его прочитали еще и другие. Поэтому для людей с "именем", "положением", которые еще при жизни стали "символом" - ежедневное повествование становится похожим на непрестанное воспроизведение одной и той же старой и уже заигранной пластинки. В анфиладах Русского музея или Третьяковки, случайный посетитель, всегда скучающим образом прошмыгивает мимо залов "начало русского художества" - весь "осьмнадцатый век" загламурен в тугой, наглухо застегнутый, парадный мундир, от корсетов и шнуровок - лица "иссиня бледныя",и позы, особенно у дам - "вот вот упаду" -деланно изображают царственность, величие и важность.

Девятнадцатому веку почему то вдруг захотелось правды -красно - фиолетовый нос Мусоргского, мешки под глазами у Владимира Соловьева,"базедовый" вгляд Салтыкова - Щедрина.С эпохой фотографии все вернулось на круги своя -стилизуют под "картинные" позы себя уже мещане, крестьяне, кухарки, извозчики, кондукторы трамваев, и духовенство в том числе: батюшка, с распущенными, "как у девки", до пояса волосами, в муаровой рясе, раздобревший до размеров борова, едва помещаясь в студийном креслице, с вальяжно свешенной с подлокотника кистью руки, рядом, с "руками по швам" - тонкая. как спичка матушка, вокруг, тоже "навытяжку", с натужно выморочеными физиономиями - дети - будущие Чернышевские, Добролюбовы, Джугашвили - идиллия "семейного счастья", свидетельство бесконечно долгого золотого века "Святой Руси".

Как митрополит Антоний Блум, в своих болтливых вариациях, был проповедником всего лишь одной темы - встречи человеческой души с Богом, так и Александр Шмеман, в своих книгах, "скриптах" по "Свободе", изданных проповедях, был певцом одной мысли и одного чувства - "переполняющей душу радости от соприсутствия Божия".

Поэтому и дневник его. точно жесткая железобетонная конструкция, спаян исповеданием именно этого состояния - на каждой странице по два три раза звучат эпитеты -"чудная", "прекрасная", "красивая", "трогательная", "возвышенная", "божественная", "замечательная", "светлая". Священникам, ведь по статусу, не подобает воспринимать свое служение, как рутину, как изнурительную, "навязшую в зубах" поденщину. Не положено им унывать, падать духом, печалиться. или, по крайней мере, хотя бы самому себе признаваться в этом. Как "ходячие истины", бесконечно далеки они должны быть от блужданий, безысходности, безнадеги, отчаяния, одиночества. Почему и карикатурой, злым пасквилем считается в церковной среде "Андрей Рублев" Тарковского:  "Монах не может ни в чем сомневаться, метаться, мучиться, - он же ведь монах!" У отца Александра - полная, "красиво" выписанная гармония с самим собой, своим семейством, бытом, Америкой - везде "чувство переполняющего счастья", как моцартовский ре - мажор, как бетховенская "Ода к радости", как прокофьевская "Любовь к трем апельсинам". Если и появляется зуд и раздражение - то уже к тому, что находится во вне этого райского стана. Вне стана оказывается эмиграция - злобная, сутяжная, мертвая. Вне стана оказывается и вопрошатель века минувшего - Александр Солженицин. Вне стана розового христианства оказывается и Православие. О его "кризисе", его "тупиках", "интраверсиях" и "соблазнах" он успел высказаться и напечататься еще при жизни. Этим, уже в перестроечное время, в России, когда в духовенство хлынули  бывшие секретари комсомола и преподаватели атеизма, он стяжал славу подрывателя основ и православного Герострата. Дневник совершенно неожиданно устанавливает источник "заражения": не старообрядцы и староверы нудили его, о которых он все полемизировал с Солженициным, и о которых из книг знал примерно столько же, сколько о последователях культа Озириса, не "восточное" православие - о котором он тоже только читал в книгах французских иезуитов, - а именно его - "домашняя" Американская, у истоков создания, которой он стоял, и духовным отцом какой по праву именуется. Понятно, что хотелось "перемен" и "глотка свежего воздуха", поэтому первым делом избавились от всего местечкового, русского и национального, свернули в сторону от эмигрантских "плачей на реках вавилонских", перешли на кондовый американский сленг, в качестве языка Церкви, чтобы "не отставать" и "быть в гуще событий", реформировали все по рецептам кардинала Ратцингера, тогдашнего вдохновителя Второго Ватиканского собора. Отец Александр стал равноправным членом Синода, придумали для него "протопресвитерство", и было предчувствие "обновления" и "перемен".  Вдруг стала поначалу сбои давать "церковная бюрократия" - среди епископата - "ни одной яркой личности", все до единого - "карьеристы" и "выскочки", та же известная трусость, убожество, страх за свое место, собирание антиквариата и денежных знаков для этого. Завели для этого новые обычаи - как сейчас помню - кладешь в конверт зелененькую в десять у.е. и выше, отправляешь на адрес синода, - через неделю приходит письменное "благословение Божие" от "блаженнейшаго архиепископа Вашингтонскаго митрополита всея Америки и Канады, Феодосия". Осталась от прошлого и "небесная канцелярия": "Все хорошо, но все дела решаем письменно. Пишите прошение, отвечаем только на правильно составленные прошения: поля по дюйму справа и слева для скоросшивателя, полтора дюйма - снизу - для инвентарного номера и инвентарной печати, два дюйма - сверху – для Высокопреовященной резолюции и личной печати. Не подписывайтесь "смиренный", "смиренный" - это только владыка, а Вы - "нижайший"".

Листаю старые подшивки - заседания синода: "Слушали доклад протопресвитера А. Шмемана... Постановили: возблагодарить Господа нашего Иисуса Христа за благодеяния..." Сам отец Александр превратился в "свадебного генерала", приглашаемого и разъезжавшего по всему свету, (кроме страны Советов, конечно, где он за свою жизнь ни разу не был), автора зажигательных спичей, произносимых им в конце после литургийных трапез и банкетов - "для пробужденья публики". Сама церковность с душком китча, отвела ему роль американского шоумена, православного "два притопа - три прихлопа", массовика - затейника на рождественских утренниках. Такой же балаганной оказалась и "автокефалия", выхлопотанная от "Никодимитской" Церкви ценой дорогих подарков и стольких унижений. Пустоцветом стало и другое детище - Свято - Владимирская семинария - ни учеников, ни приемников, две трети выпускников еще при его жизни не принимала сана, потому что в Америке того времени, священником становится было непрестижно и даже непристойно. Только "неудачник" мог пойти по этому пути, и потому американское духовенство, где нибудь в самолете, на вопрос о месте работы, стыдливо отвечало: "Я психолог".